Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен
Однако ни логика, ни отсутствие доказательств не помогли опровергнуть изложенную Бернаром мелодраматическую историю о художнике, доведенном до самоубийства, – она так и осталась частью легенды, связанной с именем Ван Гога. Под ее обаяние попали даже непосредственные свидетели событий 27 июля 1890 г. Антон Хиршиг, двадцатитрехлетний голландский художник, снимал комнату в том же пансионе и находился там в день ранения Ван Гога. В 1912 г., двадцать два года спустя, когда Хиршиг впервые зафиксировал свои воспоминания о происшедшем в тот вечер, самоубийство он не упоминал, вспоминал только, как Винсент произнес: «Пойдите за доктором… я ранил себя в поле… выстрелил в себя из револьвера»,[193] – это заявление, как и слова Гаше, можно отнести и к несчастному случаю, и к попытке самоубийства.
И только в 1934 г. – в том же году, когда Ирвинг Стоун запечатлел печальную версию Бернара в романе «Жажда жизни», – Хиршиг засвидетельствовал, что в тот июльский день 1890 г. Винсент намеревался покончить с собой. Заявление было сделано сорок четыре года спустя после событий. «Я так и вижу его на узкой кровати в его чердачной каморке, мучимого страшной болью, – делился Хиршиг в интервью. – „Я больше не мог терпеть, потому и застрелился“» – якобы сказал Ван Гог.[194]
История о попытке самоубийства в пшеничном поле, берущая начало в письме Бернара, окончательно оформилась лишь в 1950-е гг., когда после празднования столетия со дня рождения Винсента жизнь и творчество художника на целое десятилетие стали предметом всеобщего внимания. Главную ответственность за превращение скупого рассказа Бернара в точный отчет несет Аделин Раву, дочь Гюстава Раву, владельца пансиона; на момент событий ей было тринадцать лет. На протяжении двух десятилетий (в 1950–1960-е гг.) Аделин не раз рассказывала журналистам и исследователям о смерти Винсента, в каждом интервью упоминая все новые детали, добавлявшие истории драматизма.[195]
В своих рассказах Аделин в целом следовала канве бернаровской истории и, подобно Бернару, утверждала, что основным источником сведений являлся ее покойный отец. Что же касается версии событий, очевидцем которых Гюстав Раву не был (самого выстрела, например), Аделин утверждала, будто в последние часы перед смертью Винсент поведал свою историю хозяину пансиона. Таким образом, события, на протяжении шестидесяти лет остававшиеся под покровом тайны, неожиданно предстали миру во всей своей полноте. Вот, например, первый рассказ Аделин о роковом дне (1956 г.):
Винсент ушел в сторону пшеничного поля, где уже писал раньше, к месту за оверским замком, он тогда принадлежал мсье Госслену, который жил в Париже на улице Мессин. Наш дом находился более чем в полукилометре от замка. Добраться до него можно было, взобравшись по довольно крутому склону, заросшему большими деревьями. Мы не знаем, как далеко он ушел от замка. Ближе к вечеру на тропе, которая пролегает вдоль стены замка по дну рва, насколько отец понял, Винсент выстрелил в себя и потерял сознание. Вечерняя прохлада привела его в чувство. На четвереньках он стал искать револьвер, чтобы застрелиться наверняка, но найти оружие не смог. (На следующий день револьвер тоже не нашли.) Тогда он встал и спустился по холму к нашему дому.[196]
Версия Аделин Раву представляется нам несостоятельной по нескольким причинам: 1) по ее собственному признанию, бо́льшая часть истории восстановлена по слухам,[197] то есть на основании воспоминаний о рассказах отца, который, в свою очередь, делился с дочерью тем, что видел и слышал, сама же она свидетелем событий не была; 2) многочисленные рассказы Аделин часто содержат внутренние противоречия и не согласуются друг с другом;[198] 3) излагаемые ею версии искажены желанием женщины доказать, что ее отец был близок к знаменитому художнику (это превратилось в цель всей ее жизни);[199] 4) более поздние варианты истории, в отличие от первых, изобилуют подробностями: так, с целью усилить драматизм Аделин часто добавляла диалоги,[200] а иногда воспроизводила целые сцены;[201] 5) судя по всему, со временем она подправила свою историю – в ответ на критические замечания и с целью устранить противоречия.[202]
Самым показательным примером того, как Аделин приспосабливала свою версию к требованиям времени, стало сделанное ею в последней серии интервью (в 1960-е гг.) сенсационное заявление о том, что револьвер, пуля из которого убила Винсента Ван Гога, принадлежал Гюставу Раву,[203] – ни ее отец при жизни, ни сама Аделин на протяжении семидесяти с лишним лет не признавались в этом, хотя все эти годы не прекращались попытки выяснить, где Винсент взял роковой пистолет и зачем он это сделал.[204]
Новый вариант рассказа Аделин подтвердил версию Секретана, что владельцем револьвера был ее отец, но не алиби Рене, который утверждал, что Винсент стащил оружие у него из рюкзака. Вместо этого она сказала интервьюеру (Тральбо), что Ван Гог попросил у отца револьвер «распугивать ворон», – заведомая ложь, ведь Винсент не боялся птиц, а появление ворон вообще считал добрым знаком.[205] Однако на момент, когда Аделин рассказывала эту историю, картину «Пшеничное поле с воронами» было принято считать последней работой художника, так что версия дочери Раву казалась тем более достоверной, а само полотно наполнялось новым смыслом. Сегодня мы знаем, что «Пшеничное поле» было написано около 10 июля, за две недели до выстрела.[206]
Наша реконструкция событий 27 июля 1890 г. основана на анализе всех имеющихся фактов и доказательств, как прямых, так и косвенных, которые находятся в открытом доступе, а также на исследовании всех существующих свидетельских показаний, от множественных рассказов Аделин Раву до предсмертных признаний Рене Секретана.
Наша версия полностью совпадает с историей, которую слышал Джон Ревалд в тридцатые годы, когда приезжал в Овер и опрашивал тех, кто жил в городе на момент смерти Ван Гога. Безупречная академическая репутация и тщательность ученого сделали его безусловным авторитетом во всем, что касается импрессионизма и постимпрессионизма. Этим направлениям в искусстве он посвятил два внушительных исследования и написал еще много других книг, в том числе монографии о Сезанне и Сёра. Услышанная им история сводилась к следующему: «юноши случайно подстрелили Винсента» и «не хотели об этом рассказывать, боясь, как бы их не обвинили в убийстве, а Ван Гог решил защитить их и стать мучеником».[207]
Пятьдесят лет спустя (в 1988 г.) Ревалд пересказал эту историю молодому ученому по имени Уилфред Арнолд, и тот включил ее в свою книгу «Винсент ван Гог: химикаты, кризисы и творческие возможности» (1992). Арнолд не скрывал, что узнал эту версию от Ревалда (последний скончался через два года после выхода книги). Насколько нам известно, кроме неудачной попытки публично «подправить» трактовку Арнолда, Ревалд никогда прямо не подтверждал, но и не опровергал альтернативную версию смерти Винсента, о которой услышал в Овере. Тем не менее он переработал свой эпохальный труд по постимпрессионизму, добавив цитату из бесед Виктора Дуато с Рене Секретаном, где впервые заявлялось, что оружием, погубившим Ван Гога, был револьвер, взятый молодым Рене у Гюстава Раву.[208] Внимательный к деталям Ревалд должен был понять, что наполненный раскаянием рассказ Секретана о том, как они дразнили художника, практически мучили его и снабдили (вольно или невольно) оружием, которое Ван Гога в конце концов и убило, подтверждает рассказанные ему двадцатью годами ранее слухи о том, что молодые люди случайно стали причиной смерти Винсента ван Гога.
